Девочка и мертвецы - Страница 63

— Хороша водица, — сказал Рыбнев речке, вытащил из-за пазухи модный клетчатый кепарик и натянул на голову. — А ты, Наташенька, прости: так уж получилось, что ты единственная машинистка, услугами которой я могу сейчас воспользоваться. — Он повертел в кармане «краснозубку» — персональное устройство для считывания закрытой информации. Раньше с ее помощью Рыбнев мог войти в сеть ФСД, теперь же она стала бесполезной игрушкой; вернее, почти бесполезной. Вот если у Рыбнева получится подключить «краснозубку» к машинистке во время сеанса и взломать новое кодовое слово…

Рыбнев закурил:

— Весна настала.

Обидно то, что Наташенька умрет, если у него всё получится; вернее всего умрет.

Глава десятая

Наташа, поговорив с Рыбневым, набрала длинный номер.

— Привет. Завтрашнее свидание чуточку изменилось: он меня в парк пригласил.

Из трубки что-то сухо ответили.

Наташа засмеялась:

— Дурачок, я это не ради родины делаю, а ради тебя: так что оставь свои патриотические лозунги при себе, а лучше куда поглубже засунь.

В трубке закашлялись.

Наташа намотала шнур на палец:

— Никакой опасности, он как глупый теленочек, одержимый своей травоядной жаждой мести: может слабо боднуть, но ничего боле. Это ты у меня волчара! — Она засмеялась. — Меня больше интересует наша с тобой поездка в Толстой-сити. И не смей отпираться: ты давно обещал! Я уже вся намылилась!

В трубке уныло хихикнули.

Наташа нахмурилась:

— Смотри у меня! Попробуй только обмануть! А за Рыбнева не переживай: он мне сам всё как на тарелочке с каемочкой выдаст. Люблю. Пока.

Она повесила трубку.

Выбежала в приподнятом настроении на балкон, уперлась руками в перила, закричала умытому теплыми дождями небу:

— Весна настала!

Ей ответили откуда-то снизу:

— Заткнесь, чартовка!

— Сами вы «заткнесь»! — со смехом ответила Наташа и громко хлопнула балконной дверью.

Глава одиннадцатая

Катя по тонкой льдяной корочке дотащила до подлеска санки, утерла рукавицей взмокший лоб. В санках лежал мешок с капканами; их тут было штук сорок. Ионыч когда-то приторговывал охотничьим инвентарем, и вот осталась нераспроданная партия.

Катя принялась тщательно расставлять капканы вдоль границы леса.

— Это на кого? — спросил наблюдавший за ней с пригорка мертвяк Марик.

— Это на тебя, — пряча глаза, робко ответила Катя. Сложила ладошки ковшиком: — Ты уж не серчай, Маричек!

— Вон там, у кустиков ставь, — посоветовал хлопец. — Я там часто беловику срываю, пытаюсь вспомнить как это — вкус чувствовать; могу не заметить случайно и… забыл, как это… попасться!

— Вот спасибочки!

Помолчали.

— Обидно все-таки, — сказал Марик, ковыряясь во влажной землице указательным пальцем. — Обидно так, что аж забыл слово.

— Не береди душу! — воскликнула Катя, прижимая руки к груди. — У самой сердце кровью обливается, но иначе не могу: дядя Ионыч уже не молоденький, у него сердце слабое. А ну как с ним сердечный разрыв приключится из-за моего непослушания. Как я после этого жить-то смогу?

— Я вот жить смог после того, как меня твои опекуны убили, — жестко ответил Марик. — А ты про сердце этого подонка, турища грязного, что-то твердишь.

Катя покачала головой:

— Тут совсем другая ситуация, Маричек. Совсем другая.

— Да чем же она другая? — возмутился Марик.

Катя молча поставила заряженный капкан возле беличьей норки. Из норки выглянула белочка, застрекотала, обнюхала капкан — бац! — капкан сработал у самого хобота зверька; белочка, вереща от страха и надувая мутные пузыри на глинистой шее, молнией метнулась на дерево: все ее восемь ножек так и мелькали.

— Ой, — прошептала Катя, хватаясь за голову. — Чуть невинную белочку не убила. Что же это со мной творится? Что со мной происходит, Маричек?

— Может, лучше книжку почитаешь? — робко спросил мертвяк.

— Не захватила я ее. Не велено мне читать.

— Да кем не велено-то? Этим грязным забыл слово Ионычем?

— А если и им, какое тебе дело?

— Я думал, мы… я думал… — Марик сжал губы.

— Ну что? Что думал?

— Забыл слово, — процедил Марик и отвернулся. Выглянувший из земли толстощекий червь прогундосил: «А сейчас я выполню три любых твоих желания!» Марик подскочил и принялся яростно топтать червя. Топтал до тех пор, пока от него и мокрого места не осталось.

— Ай! — Катя всплеснула руками. — Попугайчика за что убил?

Марик растерянно посмотрел на растоптанного червя. Отвернулся:

— Ничего я его и не убивал. Он сам.

— Да как сам-то! — Катя подбежала к мертвяку, опустилась на колени, погладила червяка по расплющенной голове. — Такой умный попугайчик! Обученный! Фразу знал!

— А вот нечего было его этой фразе учить! Только уныние в душе распаляет!

— Так, может, он подслушал где! — Катя кинулась на Марика с кулачками. — В чем божья тварь пред тобою провинилась? Дурак!

— А вот нечего было на меня капканы ставить!

— Да как он мог ставить? У него и ручек-то нет!

— Я про тебя, глупая! — Марик оттолкнул Катю. Девушка упала на кочку, горько заплакала. Марику стало совестно: он подошел к Кате, пробормотал:

— Не плачь.

— Хочу и плачу! Если хочется, почему не заплакать?

Он сел рядом с ней и обнял:

— Прости.

Она успокоилась в его объятьях; даже на вонь не обратила внимания. Так они и сидели на пригорке и смотрели, как солнце поднимается к зениту, как по звонкому небу носятся в брачных салочках тушканчики и выхлепсты, как вдалеке над Лермонтовкой важно порхают крылолеты и геликоптеры.