Девочка и мертвецы - Страница 47

— Пошли, Лапкин, тихонько снимем самоубивца; пока другие не заметили и лишней паники не развели.

— Слушаюсь!

Они поднялись на третий этаж. Рыбнев на взгляд определил квартиру, с балкона которой свисал самоубивец. Дверь в квартиру была белая, обшарпанная, с английским замком и свисающим на длинном проводе электрическим звонком. Рыбнев постучал для очистки совести: он не думал, что кто-то ответит, и морально приготовился вышибать дверь. Но ему неожиданно ответили молодым женским голосом:

— Кого там несет?

— А ну открывай! — взвился Лапкин. — Не тот у тебя случай, чтоб вопросы задавать!

— Отставить, Лапкин, — сказал Рыбнев и спросил у двери: — Можно войти? У вас там человек повесился, с балкона свисает.

— А то я не знаю, — ответила женщина. — Это мой сожитель; не выдержал он бездуховности человеческого существования на этой планете, вот и свел счеты с жизнью.

— Это, конечно, понятно, — сказал Рыбнев, — но почему он о других не подумал? Мог и дома повеситься, в домашней, так сказать, обстановке. А так не эстетично как-то висит. Надо бы снять.

— А вам какое дело? — крикнула женщина. Чиркнула зажигалкой, закурила: в щель между косяком и дверью потянуло крепким дешевым табаком. — Рудик свободный человек. Был. Висит себе и висит, никого не трогает. Какое вам вообще дело? — Ее голос стал вдруг визгливым. — Вы там мертвецов жрете, и еще смеете что-то говорить об эстетичности?

— А ну заткнулась! — заорал Лапкин. — А ну быстро открыла! Да кто ты такая, чтоб…

Рыбнев врезал рядовому в солнечное сплетение. Лапкин задохнулся.

Рыбнев схватил его за ухо, прошипел:

— Слушай, рядовой: твоя работа в данный момент — молчать и ждать приказа. Всё. Понял?

Лапкин с трудом кивнул, и Рыбнев отпустил его. Боец отполз к стене зализывать душевные раны.

— А как вас зовут? — спросила женщина за дверью.

— Рыбнев, — представился Рыбнев.

— А меня — Симеона. Красивое имя?

— Красивое, — согласился Рыбнев. — Откройте, пожалуйста, Симеона, а то не по-русски как-то через дверь разговаривать.

— Вот скажи, Рыбнев, — Симеона звякнула за дверью в колокольчик, — было у тебя хоть раз такое чувство, что ты стоишь на краю пропасти, а вокруг туман — хоть глаз выколи — и не понятно, в какую сторону надо идти, чтоб не свалиться в бездну?

Рыбнев вздрогнул.

— Похоже, было. Чувствуешь, да? — Женщина тихо засмеялась. — Вот и Рудик чувствовал, что мы на краю, а он чувствовал тонко, художником он у меня был, Рудик мой. И я чувствую. И ты чувствуешь, военный человек Рыбнев: движемся мы к пропасти семимильными шагами и самоубийство в такой ситуации, наверно, не самый худший выбор. Хотя грешно, конечно.

— Я не силен в теологии, Симеона, — признался Рыбнев. — У меня есть задание: снять повешенного человека с балкона, чтоб он не висел на всеобщем обозрении, пугая тем обывателя. Обещаю, мы с Лапкиным только затащим его на балкон и всё: тут же и уйдем. С милицией вам, конечно, придется пообщаться, но это попозже утром, спешить не станем.

— Люди, заселяющие чужие планеты, как икра мандрагорского зайчика, — сказала Симеона. — Знаете, чем знаменит зайчик с планеты Мандрагора, Рыбнев?

— Он не умеет летать? — предположил майор.

Симеона вздохнула:

— В космической зоологии вы тоже не сильны…

— Не силен, — сокрушенно признался Рыбнев.

— Икру мандрагорского зайчика оплодотворяет мандрагорский слоник — совершенно иное существо. Так и люди: вроде и люди, а оплодотворены чужим миром, уже как бы и не люди; на этой планете так вообще превратились черт знает во что.

— Об этой теории я помню. — Рыбнев кивнул. — Ее в корыстных целях используют оппортунисты, желающие отделения своих планет от Земной конфедерации; мол, поселенцы после двух-трех поколений, прожитых в чужом мире, уже не люди, а совсем новый вид. Но теория эта расистская и научной основы под собой не имеет. Мандрагорские зайчик и слоник тут не при чем: у них симбиоз, а мы, люди, симбиоза не приемлем.

— Вы мне нравитесь, Рыбнев, — сказала Симеона. Чпокнула пробкой. — Я вина выпью, не возражаете? — Она сделала добрый глоток из бутылки. — Мы образуем прекрасное трио, Рыбнев: вы, я и дверь. — Она хихикнула. — Любовный треугольник.

— Вы не собираетесь добровольно открыть дверь, Симеона? — уточнил Рыбнев. — Я бы не хотел применять силу, если честно. Вы мне нравитесь.

— Вы симпатичный, Рыбнев? — спросила Симеона.

Рыбнев засмеялся:

— Сложно сказать. Нужно опросить сотню женщин и вывести усредненное мнение.

— Если вы мне понравитесь, а я — вам, как вы думаете, у нас может случиться роман? Военный человек, который любит рассуждать об усредненном мнении, и служительница музы, которая из всего разнообразия алкогольных напитков предпочитает дешевый портвейн, — это так романтично!

— У меня есть любимая девушка, — сказал Рыбнев. — Прошу прощения.

— Увозите ее прочь с этой планеты, — заявила Симеона. Поднялась, щелкнула замком, стукнула шпингалетом. — Эта планета погубит вас. Улетайте вместе с ней и поскорее!

Дверь открылась. Рыбнев вошел и увидел сидящую прямо на полу низенькую брюнетку с раскосыми глазами в толстовке и шерстяных брюках; вся его злость, если и была, исчезла окончательно. Симеона подняла бледное лицо и сказала: — Прямо и налево. Там Рудик висит.

Следом за Рыбневым зашел злой Лапкин. Рыбнев указал ему вперед, и Лапкин побежал на балкон. Рыбнев присел рядом с Симеоной на корточки:

— Вы простите, что так получилось.