Девочка и мертвецы - Страница 18

— Простите, уважаемый Ионыч, — пробормотал Пяткин, отворачиваясь. — Я не должен был этого говорить.

Ионыч потянулся рукой за пояс. Пяткин вздрогнул, бросил на него быстрый взгляд.

Они вытащили пистолеты почти одновременно. Черные зрачки огнестрельных чудовищ смотрели друг на друга ехидно и не без предубеждения. Голубые искры плясали на белоснежном стволе Пяткина, а ствол Ионыча оставался черным, холодным и маслянисто поблескивал — как нефтяное пятно.

— Я мог оставить вас выживать снаружи, — медленно произнес старик. — Но я так не поступил. Я знаю, в тебе мало благодарности, почтенный. Но прояви хотя бы каплю благоразумия: в этом узком коридоре сложно промахнуться. И, клянусь богом, даже если ты нажмешь на спуск долей секунды раньше, я успею выстрелить тоже. К тому же…

Ионыч испугался спокойного голоса старика. Испугался до такой степени, что его указательный палец дрогнул и против воли нажал на спусковой крючок. Бах! Старик замолчал на полуслове и, сипло каркнув, завалился на спину. На белой майке в районе тощей груди вспухло темное пятно.

— Соврал, ирод, — пробормотал Ионыч, роняя пистолет на пол. — Соврал, не успел выстрелить… — Ослабевшие ноги не выдерживали крепкого мужицкого тела, и Ионыч опустился на колени. Перед глазами танцевали красно-коричневые пятна. — Но как убедительно набрехал, пес шелудивый: у меня чуть инфаркт не случился…

В коридор выскочил сонный Федя. Охнул, подхватил Ионыча под мышки, поднял и прижал к стене. Ионыч всхлипывал: такое с ним случилось впервые за много лет. Несколько раз в него целились и стреляли, но ни разу Ионыч не испытывал такого звериного ужаса, как после спокойных и уверенных слов старика Пяткина; никто с ним до сих пор так не разговаривал.

— Ну что ты, Ионыч… — бормотал сердобольный Федя, рукавом вытирая Ионычу слезы. — Понимаю, жалко негодяя, чуткое у тебя сердце, но ведь он наверняка первый направил на тебя ствол…

— Первый, — промямлил Ионыч. — А я только в целях самозащиты…

— Какой подлый удар в спину со стороны этого Пяткина! — возмутился сокольничий. — Пригрел, опоил, а потом — гад! — пристрелить пытался.

Ионыч медленно приходил в себя. Поднял пистолет, сунул за пояс.

Сказал:

— Этот Пяткин мало того что убийца, так еще и маньяк. Представь, Федя, он держит взаперти собственную дочь в целях насилия над ее личностью.

— Каков подлец! — выдохнул Федя. — А я его выгораживал… Прости, Ионыч! Да кабы я знал…

— Прощаю тебя идиота. — Ионыч похлопал Федю по плечу. Подошел к старику, пнул в бок.

Кажется, сломал ребро.

Чуток полегчало.

— Он ее насиловал, а я всё видел, — не моргнув глазом, соврал Ионыч. — Такого надругательства над женским телом я стерпеть, конечно, не смог и вломил ублюдку промеж глаз. Мой коронный прием, ты с ним хорошо знаком, Федя. Подлец умолял меня на коленях не рассказывать внуку о факте насилия, предлагал крупную взятку, но разве мог я обещать, что скрою ужасную правду? Тогда шелудивый пес Пяткин стал угрожать мне пистолетом.

Федя перекрестился:

— Каков негодяй! Такие, как он, ни бога ни света не знают, а убить для них, что таракана раздавить — раз плюнуть. Повезло тебе, Ионыч, что вообще жив остался.

— Редкостный подонок, — согласился Ионыч, роясь у Пяткина в карманах. — А вот, кстати, и ключи. Сейчас мы освободим несчастную женщину. — Похотливо тряся ляжками, Ионыч потрусил к двери, за которой тихо пела сумасшедшая Анна.

— Деда?

Ионыч и Федя замерли. В дальнем конце коридора мелькнула резко очерченная тень подростка с пистолетом.

Ионыч растерялся и брякнул:

— О, Маричек, вот и ты! А дедушка твой, как видишь, утомился и заснул прямо на полу. Сейчас мы его разбудим…

— Да-да, разбудим сейчас, — подтвердил сокольничий, прижимаясь спиной к стене, чтоб не попасть под огонь.

— Со мной часто такое бывает, — сказал Ионыч, пытаясь нащупать рукоятку пистолета. — Иду себе по бульвару, никого не трогаю, вдруг раз: спать захотелось. А если хочется, то почему бы и не поспать? Особенно если лето, а день выдался душный, ленивый.

— Всегда надо делать то, что хочется, — дрожащим голосом подтвердил сокольничий. — Иначе ячмень на глазу вскочит или изжога начнется — такая есть русская примета.

Марик медленно поднял пистолет. Ионыч заскрежетал зубами:

— Ты чего это вытворяешь, негодник? Шутить со мной вздумал?

Мальчишка выстрелил в Ионыча, не целясь. Пуля чиркнула по стене, с глухим стуком ударила в дверной косяк. Посыпалась труха, щепки. Запахло чем-то терпким, дурманящим, кисловато-сладким. Ионыч вытащил пистолет, неторопливо прицелился. Мальчик развернулся и побежал.

Пока страх гнал его, он мог бежать очень долго и без устали. Но страх растворялся, а в душу по капле, словно яд, вливалась ненависть. «Эти вонючие турища только что убили деда!» — мелькнуло в треснувшем сознании мальчика.

Марик остановился, повернулся…

Левую руку словно кипятком обожгло. Хлопца развернуло, бросило к стене. Боль прокатилась от плеча к кисти жгучей лавиной. Ионыч приближался к нему с пистолетом в руке. Лицо у него было белое, глаза белые, руки белые и совсем не дрожали — как у робота; Ионыч привиделся Марику меловым отпечатком на черной стене, и мальчишке стало безумно страшно. Он дернулся, побежал. Ионыч нажал на спусковой крючок: осечка. Марик, не обращая внимания на боль в раненой руке, забыв о пистолете, влетел в свою комнату, захлопнул и запер дверь на засов. Без сил опустился на пол, лицом к двери, вспомнил о пистолете, поднял его и прицелился в дверь. Бросил взгляд вправо: перепуганная Катенька сидела на кровати, укутавшись ватным одеялом до подбородка. Глаза у нее были безумные, белые, почти как у Ионыча.